Заключительным аккордом «Золотой Маски» в Чебоксарах стал «Контрабас» Константина Райкина. Спектакль, конечно, произвел на нашу публику ошеломляющее впечатление. Один человек держит зал в напряжении два часа. Это не просто профессионализм — а супер, гиперпрофессионализм, что-то на грани невозможного… А за несколько часов до представления журналисты имели возможность пообщаться с гостем, что, поверьте, оставило не менее яркие впечатления, чем сам спектакль.

Знакомство с творчеством Патрика Зюскинда началось с романа «Парфюмер». Был потрясен. Потом узнал, что в портфеле театра Вахтангова лежит пьеса этого автора. Знаете, существует производственный шпионаж. В общем, мне на ночь ее «утащили». Никто ничего так и не узнал. (Кстати, пьесу вахтанговцы так и не поставили). С молодым режиссером Еленой Невежиной (ученицей Фоменко) спектакль мы сделали за три месяца. Вышел впервые с ним шесть лет назад в день своего пятидесятилетия. Это, конечно, было безрассудство. В день рождения у человека обычно происходит энергетический спад, вообще желательно ничего не делать. Тем не менее, все прошло удачно. Путин был на премьере, и вообще, у спектакля оказалась очень счастливая биография. В Москве и даже в Америке (на что уж спектакль совсем не американский — там нет экшена) считается хорошим тоном посмотреть его. В Израиле был дважды с ним на гастролях, в Германии — на родине Патрика Зюскинда. Сам Зюскинд в театр не пришел, но написал мне записку: «Я знаю, что вы приехали и играете мой спектакль, но я не приду, я не могу…». Он дико застенчивый, затворник, как улитка. И никому не разрешает ставить эту пьесу. Очень странный и загадочный человек. Он блистательный парфюмер — иначе бы не смог так точно описать в своем «Das Parfum» мир запахов, технологию. Я, кстати, тоже увлекаюсь парфюмом (у Константина Аркадьевича — гигантская коллекция в несколько тысяч названий — авт.). И «Контрабас» он написал тоже с поразительным знанием дела. Он сам музыкант — был тапером в кафе. Своего героя — контрабасиста, конечно же, он списывал и с себя. Я решил, что мой контрабасист — будет евреем, как сам Зюскинд. Контрабасист-еврей — это совсем уж низко. То же самое, что еврей-дворник. Пьеса поставлена во многих театрах Европы. Но я един-ственный в мире актер, кто играет спектакль на большой сцене — на зал в тысячу и даже две тысячи человек. Все остальные играют на камерных сценах.

В Польше был всемирный фестиваль «Контрабасов». Решили созвать всех исполнителей «Контрабаса». А я туда не поехал, потому что устроители не могли создать мне условий. Они сняли помещение кукольного театра с маленькой сценочкой. Когда я стал сообщать им условия, они были шокированы, зачем мне столько пространства, зачем столько аппаратуры? В общем, я туда не поехал. Я считаю, если играть правильно, то можно сыграть и на Красной площади. Если играть интим — так на лысой макушке земного шара, а глобальные проблемы хорошо решать на спичечном коробке…

Легко ли играть одному? Я как сороконожка, которая не думает с какой ноги ей идти.. А одному играть иногда даже и хорошо. Я отвечаю только сам за себя. Это счастливые моменты, когда я могу отдохнуть от актеров, а они без меня. Театр работает — идет «Контрабас», зал битком, а актеры отдыхают.

… Я не играю в спектаклях, которые сам ставлю. Если ты и артист, и режиссер, ты и не артист, и не режиссер. Это в кино режиссер может сыграть, а потом посмотреть отснятый материал, оценить, что получилось. В театре ты не видишь себя со стороны. Я не могу без режиссера — я делаю одни и те же хрестоматийные ошибки. Вообще, нет мастера, который мог бы развиваться сам по себе. Это очень ограничивает.

Хочется сыграть в Островском — но нужен правильный режиссер. Я не люблю скрипучих сапог и чаепитий. Идея спектакля не в самоваре и скрипе сапог. Например, от спектакля «Доходное место» — у меня такое ощущение, что пьесу написал кто-то сейчас и просто подписался Островским. Будто кто-то сидел в кустах — все подглядел и написал. Про сегодняшнюю коррупцию, продажность, утрату истинных ценностей, искушения, которым подвергаются молодые люди.

Музыку я люблю разную, у меня широкие вкусы. Классика — это же целое море, а джаз, рок, попса… И не люблю людей, которые, что-нибудь из этого не любят. Если ты любишь симфонии, как же не поймешь, что Пугачева талантлива, что Битлз — это гении. В каждой сфере есть свои гении. Я думаю, что музыка создана для каждого человека, но для разных струн его души. И потом, любить одно направление в музыке — это то же самое, что любить, например, только вечер. А что же делать с утром, днем? Пушкин писал, что любит осень, но это еще не значит, что он не любил лето, зиму…

…Существует статистика, что в театр ходят 10 процентов населения, а 90 — не ходят совсем. Значит, артисты имеют дело с лучшей частью населения. Я точно чувствую, есть в городе театр или нет. Очень просто — если на улице человек понимает сложносочиненную речь — значит в этом городе есть театр. (В противном случае — отсутствует навык понимания речи).

Трудный зритель — провинция, и это не географическое понятие. Провинция — она в голове. А Москва — это как страна, и в ней тоже есть провинция. Есть спальные районы и спящие души…

…Со студентами у меня отношения выстраиваются примерно так. Сначала я для них то, кого они видели когда-то или о ком слышали, как живая черепаха. Потом они адаптируются, понимают, что меня не надо бояться, что я хороший, добрый. Потом наступает момент, когда я на них за что-то начинаю злиться. И тогда я изнуряю их работой. Ни на одном курсе столько не работают, как у меня. Даже кому-то из педагогов это кажется неправильным. Но я не представляю, как можно не изнуряться на актерском поприще. Я не верю в легкие прищелкивания пальцами, дескать, работать надо весело. Легко творящих я видел, но видел и их результаты.